Анатолий Афанасьев - Мелодия на два голоса [сборник]

— Поздно предупредил, старина!

Юшка поглядел на него прозрачным взором. Ничем он не напоминал сейчас грозного, суматошного парня, каким Федор его помнил. Сидел пред ним сиротливый человек, готовый понять и сочувствовать.

— Ты от обиды все это говоришь, — продолжал Федор. — Всех под одну гребенку нельзя стричь.

— Нельзя?

— Конечно, нельзя. Женщины такие же, как мы с тобой.

— Такие же?! — Юшка наконец взорвался. — Ну погоди, приятель! Ты, видно, к этой чаше с ядом слегка прикоснулся, не распробовал, выпьешь до дна, тогда потолкуем. Через годик с тобой потолкуем, почем нынче овес. Я сам таким губошлепом был, по кинам о них мнение имел… После уж понял, когда Веркины университеты любви окончил с медалью. И ты меня обязательно вспомнишь, Федор.

Федор не верил, но слушал жадно. Его, как и Юшку, трепала любовная лихорадка, только они были на разных стадиях болезни. Юшкины нападки на женщин, пусть и несправедливые, действовали подобно бальзаму. Вот же Юшка — выпил эту самую любовную чашу до дна и уцелел. Мелет что в голову взбредет, но к жизни интерес не потерял, не охладел. А что же он, Федор? Действительно, как сказал Юшка, только прикоснулся губами к отраве — и сразу изнемог. Не стыдно ли!

По дороге на вокзал они задержались в каком-то уютном скверике покурить. Время позволяло. Юшка вдруг гулко хлопнул себя ладонью по лбу:

— Во, отупел совсем! Зачем я к тебе приехал-то?

— Повидаться?

Честно говоря, Федор и впрямь не очень понимал, с чего это вздумалось Юшке его навещать. Чтобы рассказать о Веркином легкомыслии? Навряд ли.

— Есть у меня время всех навещать, — развеял его недоумение Юшка. — Я тебе от деда подарок привез. Он просил…

Юшка рылся в рюкзаке, свирепея все больше. Полетели на скамейку обновки — рубашки, свертки, ботинки в коробках, потом появилось съестное — круги колбасы, головка сыра, пачки масла.

— Фу, дьявол! Думал, забыл. Вот, держи!

— Что это?

Федор развернул тряпицу и увидел старинные серебряные часы-луковицу с длинной цепочкой. Откинул крышку. По зеленоватому циферблату разбросаны маленькие выбоинки-рисунки: птички, зверьки — вместо цифр. Это, наверное, была редкая, дорогая вещь.

— Зачем? — смутился Федор. — Мне не надо.

— Бери, раз дед велел! — хмуро бросил Юшка.

— Ладно. Скажи "спасибо" от меня. На то лето приеду, отдарюсь.

— Сбрендил? Кому отдаришься?

— Деду, кому?

— Помер дед. Месяц как схоронили.

Федор сообразил, что от печальной вести должен бы пригорюниться, но остался холоден и равнодушен. Чужая смерть не представлялась ему непоправимым несчастьем.

— От чего умер?

— От старости, от чего еще. Ему уж, наверно, к ста годам подвалило, не меньше. Он с того раза, как вы в лесу погуляли, так и не оклемался. Худеть начал. Кашлял сильно, с кровью. А как-то я заглянул к нему вечерком, что ли, праздник какой был, он сидит и плачет. Дня за три до смерти.

Говорю ему: "Чего ты, дед, погоду зря портишь. Теперь и не такие болезни вылечивают. Дай лучше взаймы червонец!" А он: "Нет, — говорит, — правнучек, пора, говорит, собираться и ответ держать". А я-то, дурак гоношливый, в голове дым, ору на него чуть не матом. Хотел и про дом помянуть, подожгу, дескать. Не принимает. "Счас дом пожгу!" Это же, ты пойми, Федор, шутка, конечно, он на меня никогда не обижался. Даже ему нравилось, когда я хай подымал, ему со мной не скучно было. Но тут, веришь, окостенел весь, поднялся как-то нескладно, пошел и принес четвертной. И так, с поклоном — иди, милый, помяни деда. И ящик в комоде не запер, где деньги.

Юшка прервал рассказ, задымил сигаретой. Лицо у него было отрешенное, глаза влажно блестели. "Вот тебе и железный Юшка", — подумал Федор. У него самого нехорошо засаднило под ложечкой.

— На поезд не опоздаешь?

Юшка будто не слышал.

— Виноватый я перед ним, Федька. Ни перед кем не виноватый, а перед ним — да! Я у него золотое колечко с камушком взял. Год уж как. Верке отдал. Бабки Шуры колечко. Думал, зачем ему? Сколь помню, оно в коробочке в комоде валялось, в самом низу под одежей. Я думал, он забыл давно. Спер — и Верке в подарок. Она подарки очень уважает. А дед спохватился, искал после колечко. Догадывался, что я взял. Кому еще-то? Хотел и повиниться, да совестно было. А теперь уже и деда нету, и Верки нету, и колечка тоже нету.

— А Вера знала, чье кольцо?

— Чего ж не знала? Чье — не знала, а что не купил, конечно, догадывалась. Такое колечко с камушком тыщи полторы стоит, я справлялся, а у меня тогда лишнего рубля не было. Помню, отдал ей колечко, сомлела, будто пар из нее выпустили. Ласковая стала, как растаяла. И ведь не жадюга какая, нет! Ох, елки-палки! Бабы от камушков шалеют. Любой камушек подари, что поярче да подороже, враз полюбит.

— Если бы так, — заметил Федор, но Юшка его по прежнему не слышал. Он, может, первый раз так выговаривался, а это нужно человеку. Иной раз необходимо выговориться до дна, опустошиться до изнеможения. Неизреченные слова опасно долго в себе копить, рано или поздно они скатаются в глиняный ком, заклинят глотку насмерть.

— Последние дни с ним бабка Макаровна сидела. Древняя старуха, ей самой, поди, лет двести. Говорят, они в молодости женихались. Ну и я почти каждую ночь ночевал. Он слабый стал, ничего не ел.

— Пойдем, — позвал Федор. — Полчаса осталось.

Юшка, одурманенный тягостным видением, окаменел на скамейке, только губы шевелились и глаза тускло тлели. Федору было муторно рядом с ним, страшновато. Словно заставляли разглядывать что-то потаенное, что ему рано или ненужно было знать.

— А тут вечером, Макаровны не было, вижу, знаки мне делает, подойди, мол, поближе. Я испугался. Вот ей-богу! Стою, будто ноги к полу приросли. Но пересилился. Чего, говорю, дедуня, чайку, может, попьешь? Он говорит: ты часы вон те, луковицу серебряную, будешь в городе, отдай от меня Федору Петровичу… Он о тебе до самой смерти помнил. Слышишь?!

— Слышу, слышу.

— Чаем я его все же напоил. Отругал напоследок за паникерство. Он веселый был, шутил. Макаровна вернулась, он уж уснул. Так боле и не проснулся. Самая хорошая смерть…

Юшка сильно вспотел, достал огромный платок, вроде скатерти, развернул, аккуратно протер лицо.

— Опаздываем! — в который раз предупредил Федор. Ему хотелось остаться одному.

Он и не предполагал, что еще не раз в своей жизни встретится с Юшкой и что старик Михалыч еще не раз в крутую минуту протянет ему издалека дружественную руку. Тоска по Анюте, отступившая в тень на несколько часов, обрушилась на него и чуть не расплющила об асфальт. Это было как потеря пульса, как беспамятство. Имя "Анюта" всплыло в его мозгу, взорвалось, подобно шаровой молнии, и заслонило солнце на долгие века.

— Эй! — удивился Юшка. — Ты чего дергаешься? Чего ты?

Федор проводил приятеля на вокзал, посадил в поезд. Юшка курил, пряча огонь сигареты в ладонь, как разведчик. Он сказал на прощание:

— Ты деду полюбился, Федор! И я тебе, если хочешь, другом буду. Что попросишь, все сделаю!

— Что мне надо, не сделаешь, — усмехнулся Федор.

— Говори!

— Да я шучу. Прощай, старина!

Когда поезд тронулся, он остро пожалел, что не уговорил Юшку задержаться хотя бы на денек. В последнюю минуту чуть не вскочил на подножку набирающего ход состава, но остался. Это был еще не тот день, когда он мог бестрепетно покинуть город и все, что с ним связано.

Зима накатила ранними снегопадами и студеными ветрами. Припущенные белой изморозью деревья, когда Федор задерживал на них взгляд, приобретали очертания Анютиного белого халата. Она хитро пряталась от него в изгибах ветвей. И все же печаль его постепенно расплескивалась, истаивала, уже напоминая истомную слабость выздоравливающего больного. "Неужели и правда все проходит? — думал он. — Любовь проходит, и горе, и радость? Но тогда — что же? Тогда зачем все? Чего стоят наши страдания, если их можно прожить и забыть?"

Как-то на улице он встретил своего учителя Павла Григорьевича, последние два года тот был у них классным руководителем. Павел Григорьевич колупался на переходе с двумя тяжелыми авоськами в руках. Федор обрадовался встрече, потому что учитель был умным и дотошным человеком, таким стареньким, ехидным брюзгой с допотопными шуточками. Федор подошел к нему и молча забрал у него сумки.

— Ждете, пока вас машина собьет? — вежливо поинтересовался Федор.

— Я всегда предполагал, что ты способен на добрый поступок, — усмехнулся учитель. — Возмужал, вижу. Не женился еще? Школу вспоминаешь?

— Дурак я был, — признался Федор. — Все мы были дураками, Павел Григорьевич. А некоторые так ими и остались. Да и можно ли наверстать то, что упущено.

— Но ты-то поумнел, а?

Федор ответил после паузы: